Какая-то древняя тоска о несоответствии жизни, которой
хотел бы жить и которой жил, доводила деда до шкафчика с лекарством. Каждый
раз дед, усевшись за кухонный стол, думал: все, вроде, есть. И даже есть
желание где-то как-то подкрасить и подклеить, прибить и чуток переделать. Не
часто, а по весне, как символ обновления. Когда зимним вечером накатывало на
него ощущение тошнотворной пустоты существования, он садился рассуждать сам с
собой, лениво крутя в пальцах простой карандаш над белым листом.
Ну вот что? Он не был фанатом излишества. Вещи должны
быть добротными и долговечными, а покупка - праздником. Взять тот же стол.
Страшно сказать, сколько ему лет, потому что этот стол он привез в квартиру эх…
«тысяча девятьсот пятьдесят четвертый», написал прописью дед на листочке. И
почерк деда выдавал его возраст. Так не писали ни дети, ни внуки. Этот почерк
вырабатывался еще пером и чернильницей. И цифры не передавали этот
долгий-долгий срок, что такое четыре цифры рядом с таким количеством букв? А
между тем этот стол видел двадцать тысяч завтраков, столько же обедов и ужинов.
Поцарапанная поверхность стола, скрытая за голубой в цветочек клеенкой. Запах
влажной древесины и клеенки – как запах приближающейся супруги в халате, с
тарелкой борща.
Дед автоматически потрогал пальцем острые края клеенки,
протертой по углам стола. Расправил скатавшийся роликом заскорузлый край.
Тысяча девятьсот пятьдесят четвертый. В этом году родилась у него дочь. Дед с
трудом вспоминал, как это было, ничего не мог вспомнить из жизни своей, связанное
с дочерью, вплоть до ее поступления в железнодорожный институт. Потому что тут
она продолжила семейную традицию, это был повод гордиться собой, да. Он,
супруга, старший сын и дочь. Все завязаны в одно целое. Семейная традиция. И
даже зять был в тему, из того же института, потому и одобрен.
Дед слыл среди домашних человеком с легкой придурью,
потому что любил сидеть в своем кресле, как на троне, в дальнем конце длинного
зала. Или в нем же, но во главе длинного стола. Даже если гостей собиралось не
много – стол раздвигался на всю длину, как в трапезной царя Гороха. Сидеть и
вещать свои решения и мнения, которые следовало с умным видом выслушивать. А
еще лучше – слушать отчеты и презрительно либо многозначительно покрякивать и
хмыкать. Дед почитал какие-то традиции. Он не считал это самодурством.
И его совершенно не интересовала старшая внучка, которая
слишком рано и неосмотрительно заявила, что плевать она хочет на контактную
сеть и устройство электровозов. За что была отлучена от семьи, за что была
предана анафеме «и за гробом не ходи!»
Дед сидел за кухонным столом и считал, что он прав.
Настолько искренне считал, между прочим, что та самая внучка не только
беспрекословно исполнила желание деда, но и, приходя к нему на могилу, не могла
сдержать улыбку со словами: «Ну что, деда? Нравится тебе все это?» Никогда ее
не любил. Змея, а не внучка. Не наша кровь.
Вечно смеется надо всем и курит на кухне, держа в руках
чашку крепкого кофе, что обходилось деду не дешево. Никогда из нее не выйдет
ничего путного. До сих пор не извинилась. Деда это немного злило, но не так,
чтоб в душу внучки закралось бы хоть какое-то потустороннее чувство вины. А
значит, все было вполне искренне и гармонично.
«Тысяча девятьсот пятьдесят четвертый» - это значилось и
на могиле дочери, цифрами в дате рождения. Но дочка была далеко, на другом краю
кладбища. С ней ничто не роднило, казалось бы, она сама лишь исполняла дочерний
долг, и, развязавшись с ним, освободилась. По крайней мере, старшая внучка странно
себя ведет. Хотя, помнит почерк деда, что дает ей повод философствовать о
жизни. Она обожает до сих пор молочный кисель, который варили в доме деда. Но
сама не варит и не заставите. Что-то должно оставаться далеко в ощущениях. Это
как розы в пионерском лагере пахнут сосем не так, как розы в городе, не надо и
пытаться сравнить или заменить.
Младшая оказалась мудрее, она и промолчала, и традицию продолжила,
и в гости наведывается регулярно. По хозяйству помогает подкрасить, подчистить
по весне. Наш человек. Разговоры о розах и киселе только наморщат ей лоб.
Дед продолжал смотреть в почти пустой лист бумаги.
Захотелось индийского кофе с молоком и овального зажаристого сухарика с
подгоревшей коркой.
А в канун Нового года дед вспомнил дни, когда все три
внучки приезжали на каникулы, готовили самодеятельный концерт, и, усадив на
диван бабушку с дедушкой, пели хором «Дарья любит наряжаться, Марья любит крепко
спать, молодая Акулина любит в поле работаааать». Хорошо было.
Да, это было хорошо.
В «тысяча девятьсот восемьдесят первом», написал дед на листе…
Комментариев нет:
Отправить комментарий